Фрагменты биографии юного Алексея Шахматова, любовно и скрупулезно записанные его сестрой Е. А. Масальской, доносят до нас атмосферу жизни быт и традиции, в которых формировался мировоззренческий и интеллектуальный круг интересов его семьи, повествуют и о первых, еще, наверное, подсознательных филологических «интонациях» в его только что зародившейся человеческой душе. Леле, как называли его в семье, еще не было двух лет, а «у него какой-то свой особенный язык, он произносит только тот слог в слове, который ему нравится. У него решительное призвание быть попом — говорить только не умеет. Все старается подражать священнику, служит по-своему молебен, кропит водой, потом как будто читает Евангелие»[v]. В этом возрасте он заговорил уже по-французски!
Воспитание в семье и те ценности, которые передавали родители своим детям (у Алеши Шахматова были еще две сестры: старшая, «Жени», и младшая, Оленька), свидетельствовали о том, с каким вниманием и любовью мать и отец относились к становлению человека, как тревожились, оберегали и надеялись… «Мама нередко говорила своим друзьям, что желала бы воспитать своих детей в Америке, чтобы они возможно менее походили на современную молодежь». Отец же, далекий от личного самолюбия, говорил, что «вся гордость его в сыне»: «Я желал бы его видеть человеком честным, трудолюбивым, с глубокими и систематическими познаниями… Я желал бы, чтобы он чтил Бога, с мужчинами держал себя с достоинством, с женщинами — любезно»[vi].
Еще до женитьбы он писал своей матери о той системе, которой следует придерживаться в воспитании: «Как можно меньше развивать в них (в девочках) рассудок, все определяющий, все объясняющий, дающий всему границу. И как можно больше упирать на развитие в них разума, допускающего силой любви и веры (курсив наш. — О. Н.) все то, что мы, ничтожные рассудком, понять не можем. Тогда в них не будет впоследствии той сухости, положительности, узости взгляда и понятий, которые, к сожалению, составляют удел всех наших молодых людей и девушек. Рассказами всячески вселять в них любовь ко всему прекрасному, к истине, к Богу, представляя Его не как существо, которого нужно бояться, но как существо, которое нужно любить и которое вас любит, а потому огорчается от дурного вашего поступка»[vii].
Интерес к истории и филологии у Алексея Шахматова развился очень рано, когда после смерти родителей брат отца привез детей в их родовое поместье — Губаревку Саратовской губернии. У дяди была отличная библиотека, и юный Шахматов уже тогда с интересом читал «Русскую старину» и решил написать «Историю России». Образованность приемных родителей (его дядя окончил Гейдельбергский университет), их чуткость и одновременно требовательность позволили детям осваивать многие предметы. Из воспоминаний Е. А. Масальской: «Тетя учила нас катехизису и языкам. Очень усердно изучали мы «Наш друг» Корфа и «Родное слово» Ушинского. Дядя учил нас истории…»[viii]. Дома же Алексей Шахматов изучал немецкий, французский, латинский и греческий языки.
В 1875 г. А. Шахматов поступил в Москве в Крейманскую гимназию. Первая разлука с семьей и любимой им Губаревкой оказалась непростым испытанием для мальчика. Для чувствительного, доброго Алексея это было время душевных переживаний и нравственных терзаний, участия в противостоянии гимназических «партий» — настал период взросления, когда юное создание становилось личностью Тогда же А. Шахматов впервые оказался в казенной квартире в Кремле у Г. В. Есипова, который служил по архивному ведомству и был большим любителем истории и старины. «Леля встретил в нем живейшее участие и чисто дружеское отношение. Старик познакомил его со многим замечательным в архиве и проводил с ним целые вечера в беседах на любимые ими обоими темы»[ix]. Но казенная обстановка гимназии, нервные срывы дали возможность ему снова уехать в Губаревку и затем в Саратов еще до переводных экзаменов. В 1876 г. он поступает уже во второй класс Креймановского заведения, а на Пасху снова едет домой. Е. А. Масальская замечала, что «Леля становился все серьезнее, и решительно хотел стать историком: он целые дни проводил в классной, окруженной целой горой книг. Все это были книги исторические и преимущественно русской истории»[x].
Значительным для духовного роста будущего ученого стала поездка с дядей за границу, в Австрию и далее Германию. А. Шахматову тогда только исполнилось 12 лет. На некоторое время они останавились в Мюнхене, где юный Шахматов впервые оказался в настоящем храме науки — Королевской библиотеке. Увиденное и прочувствованное им там передают сохранившиеся строки из его письма: «Мои шаги звучно раздавались на красивой мраморной лестнице, ведущей в читальную комнату, где меня ожидал Страбон, Помпоний Мэла и Маннерт… Когда я взял эти книги, мне показалось, что я приступил к порогу, куда мне так хотелось, что я сломал стену, отделяющую меня от этих источников, что я теперь не буду ссылаться на Карамзина и Соловьева, которые сами ссылаются на Страбона и др., что я теперь могу собственным трудом (курсив наш. — О. Н.) достигнуть имени историка, но не трудами Карамзина и Соловьева, что я сам могу рыться в библиотеках, в архивах, что я прежде все не попадал в свою цель, а теперь именно я достиг всего того, о чем я думал. Страбоновский слог показался мне трудным, так что я мало что выписал из него; из Помпония Мэла я все понял…»[xi].
В одном из писем того времени он обмолвился, имея в виду этот город: «И вот в первый раз я увидел те места, где из меня выйдет человек»[xii]. И в Лейпциге А. Шахматов усиленно занимался в университетской библиотеке, готовясь к поступлению в гимназию: снова штудировал Страбона, читал Птоломея… Уже тогда он задается философским вопросом: «Я бы чрезвычайно хотел знать исход нашей поездки? Возвращусь ли я в Россию маленьким или большим? Чем я буду в 40 лет и т. д. Я пишу Оленьке на немецком языке, Жени — на французском, значит, в моих письмах я буду иметь практику на трех языках»[xiii]. В итоге А. Шахматов поступил в четвертый класс гимназии в Лейпциге. Его интерес к истории растет, и он писал сестре: «Открой мой секретер и возьми следующие книги: Несторова летопись, Иловайский — 3, 4, 5, 6 часть (не книга) и к ним примечания, 3 часть Соловьева и, ежели угодно, обе части «Русские люди»… Тоже, ежели, можно, все мои тетради насчет русской истории возьми уложи и привези»[xiv]. И далее в рождественском письме тете и дяде 1876 г. он уже ясно утверждал: «Я люблю историю и буду любить ее: я влезаю на лестницу, начиная с низших ступеней, и влезаю медленно, часто спускаясь назад, но влезши, я больше не спущусь»[xv].
В переписке того времени есть интересные детали о домашних занятиях Шахматовых, еще раз подчеркивающие ценности системы обучения в их семье: «Дядя с тетей руководили нашими уроками, заставляли читать вслух на всех шести языках, диктовали, задавали задачи и сочинения»[xvi].
По возвращении из-за границы А. Шахматов снова сдал экзамены в Крейманскую гимназию и был принят в третий класс. Потом, в четвертом классе, он увлекся собиранием слов. В одном из посланий в Губаревку он сообщал в 1878 г.: «К нам поступил армянин Кочкарев. Я просил его написать мне армянские числительные: но армянин человек торговый и этого не пожелал сделать даром; я обещал ему несколько миндалей, которые мне дала Женя; завтра числительные будут готовы, Очень и очень благодарю за сравнительные таблицы славянских языков!»[xvii]. Но это не было пустой игрой. Напротив, А. Шахматов, тяготившейся обстановкой в гимназии, уже строил планы поступать в университет. К этому времени он уже четко определил свое предназначение: «История и, в особенности, словесность, имеют прелесть для меня»[xviii]. Поэтому главным своим увлечением он считал не только собирание слов, но сравнение их корней, выявление смысла, происхождения слова: «Если Вам интересно, можете посмотреть на мой филологический бюджет за эту неделю, — писал А. Шахматов родным, — т. е. приход и расход.., — у отца ученика 4-го класса я купил за 50 санскритских слов и за 3 готских слова — 60 исландских. За 40 персидских слов и 8 арабских — 50 финских и литовских. У дяди ученика 3-го класса — я купил за 257 древнегерманских слов — 60 редких готских слов»[xix]. В другом письме: «За 641 санскритское — еврейскую азбуку и готские спряжения и склонения. За 70 кельтских — 340 санскритских…»[xx].
А. Шахматов начинает искать и вырабатывать собственный метод лингвистического анализа: «Я составил филологические теоремы, т. е. истины, требующие доказательства; доказываю я алгеброй»[xxi]. К этому времени он решает развивать свою «теорему звуков» и мечтает показать ее специалисту.
В переписке юного Шахматова поражает то, с какой серьезностью и глубиной он относился к жизни, выбору своего пути, к проблемам нравственности. 12-летним подростком он размышлял: «Мне часто приходит в голову мысль, как коротка человеческая жизнь. Может статься, что я уже прожил половину всей моей жизни: и что же, — я ничего не сделал, а деньги во множестве тратились на меня вами, моими родителями, родителями в полном смысле слова!»[xxii].
В другом письме он делится своими душевными терзаниями: «Я ищу теперь такого сообщества, где царствует принцип повиновения, где русское юношество не задалось ужасной мыслью — свободы в безграничном смысле, свободы в ее исковерканном понятии, а, следовательно, с удовольствием выхожу из стен нашей гимназии и ищу такого сообщества далеко от Петровки!..»[xxiii].
Когда к нему неожиданно поступило предложение от отца другого гимназиста о покупке его сочинения «Взгляд на историю с филологической точки зрения «за 6 рублей», реакция А. Шахматова была однозначной: «Конечно, я не согласился, я дал мое сочинение даром»[xxiv].
В этом еще физически и психически неокрепшем теле жила большая человеческая душа, способная сопереживать и сострадать, верить и любить без раздела, до конца: «Но если бы я видел, что вы умираете с голоду, я за 2 копейки продал бы все, все мои произведения, все мои книги и поднес бы каждому из вас однокопеечную булочку… Я одно только чувствую, сознаю, то бессознательно, то со смыслом, что если я что-нибудь знаю, если сколько-нибудь понимаю, это только благодаря Богу и никому более другому, и вам. Моя любовь к языку не есть врожденное мамой; это есть моя существенная потребность, мое призвание, увеличивающееся мыслью, что это может послужить и вам, что если я выручу за это несколько лепт, они, они могут вам быть полезны; на них, может быть, можно будет купить книгу дяде, тебе, красавица, шелковое платье, Жене — юбку, Оленьке — башмаки»[xxv].
Его сестра, размышляя о первых успехах «Лели», его взрослении, замечала: «Он пока не знает и даже не догадывается, что помимо его звуков и учебников, есть еще многое, многое поинтереснее на свете, но все-таки он уже понимает суть жизни и суждения его не так односторонни и пристрастны. Он в каждом человеке ищет душу (курсив наш. — О. Н.), к каждому относится благодушно, без предвзятой идеи, без насмешек и ядовитости»[xxvi].
В 1879 г. А. Шахматов сдает экзамены в четвертую московскую гимназию, с которой вплоть до поступления в университет была связана его жизнь. Знакомство с английским языковедом Ходжетцом, которому А. Шахматов показал свое сочинение о звуках, во многом изменило его жизнь и сблизило с кругом прогрессивных лингвистов того времени — В. Ф. Миллером, Ф. Ф. Фортунатовым, Ф. Е. Коршем, ставших для него наставниками в ученой деятельности. В свободное время он продолжал заниматься языками и уже тогда критически оценивал труды классиков вроде М. Мюллера, рассуждал о египетском языке, искал корни слов. В этих юношеских «лингвистических играх» скрывалось значительно большее, чем простое собирательство: он «создал новую теорию о языке»[xxvii], по мнению Ходжетца, и все глубже погружался в манящий тайнами и открытиями филологический мир. Рассуждения 15-летнего А. Шахматова о себе самом и своих ощущениях говорят о зрелости и неистовом полете смелой мысли, которая не знала границ: «Язык может сделать меня поэтом и отчасти сделал, это — язык перенес меня в отвлеченный мир, язык познакомил меня с мыслями человека; филологии вовсе не свойственна сухость, филология — это наша жизнь (курсив наш. — О. Н.), жизнь древнего нашего предка Ария, жизнь и нас — идеалистов XIX века»[xxviii]. Филология придала научным мечтаниям А. Шахматова осязаемые границы, выстраивала в его сознании алгебраические схемы, позволяла проникнуть в исторические судьбы народов и понять их духовный строй как живую, развивающуюся стихию. Он писал об этом так: «Что же открыла мне филология: мне теперь много и много ясно, много и много стало понятно; я проследил за древнейшею жизнью человека, и я часто переношусь в блаженные времена Адама, идеального ходжетцева человека, я переношусь мысленно за 6 тысяч лет до Р. Х., и все становится так ясно, что ни история, ни религия не могли так ясно объяснить мне о сотворении мира и человека, а существование Адама и Евы неопровержимо, потому что я знаю, что они значат — рождатель и рождательница, муж и жена»[xxix].
После окончания в 1883 г. гимназии А. А. Шахматов поступил на историко-филологический факультет Императорского Московского университета. В первый же год обучения он пишет глубокий историко-лингвистический труд, опубликованный под заголовком «Исследование о языке новгородских грамот XIII и XIV века». Для того времени А. А. Шахматов решал очень важные задачи: во-первых, он обратился к анализу не книжных, церковных текстов, а деловых, бытовых, которые в то время активно не изучались; во-вторых, молодой ученый в центре своего исследования ставит традицию языка и орфографии: «Светские акты унаследывают разные традиционные термины и притом традиционные написания, а также традиционные формы, и очень часто памятник светского содержания XIV века является полной копией весьма близкой к какому-нибудь оригиналу XI и XII в., который в свою очередь стоял несомненно в непосредственной зависимости от церковного языка и письменности»[xxx].