Культура и искусство Ирана
№ 55, ноябрь-декабрь 2017
Захаров В.А.
Часть VII
Как пишет М.Б. Каменева, в очень интересной монографии «Исламские мотивы и образы в русской литературе 20 – 30-х годов XIX века»: Образ «девы небесной и земной» в стихотворении «К деве небесной» Лермонтова относится к числу наиболее распространенных антитез лермонтовской лирики: земли и неба. «Мысль поэта последовательно и настойчиво возвращается к «загадке жизни и смерти», к вопросу о бессмертии души и старается сделать выбор между «земным» и «небесным» счастьем, явно склоняясь при этом к утверждению земной, материальной жизни как наиболее близкой, понятной и любимой («К другу», «К деве небесной», «Земля и небо»)», – писал Д.Е. Максимов1. Рассматривая библейские мотивы в творчестве М. Лермонтова, И.Б. Роднянская, по поводу стихотворения «К деве небесной», делает отсылку к Корану2, но как считает М.Б. Каменева, скорее всего, в начале стихотворения М. Лермонтова:
Когда бы встретил я в раю На третьем небе образ твой, Он душу бы пленил мою Своей небесной красотой; И я б в тот миг (не утаю) Забыл о радости земной… звучит библейский мотив из послания 2 к Коринфянам (12: 2, 4): «Знаю я человека во Христе, который четырнадцать лет назад – не знаю, в теле или вне тела, не знаю, Бог знает, – таким и был унесен к третьему небу <…> что он был унесен в рай…». Этот библейский стих интересен тем, что в нем присутствует «третье небо». Несмотря
1 Максимов Д.Е. Поэзия Лермонтова. – М. - Л.: Наука, 1964. С. 40. 2 Лермонтовская энциклопедия. – М.: Сов. энциклопедия, 1981. С. 60.
на то что начало стихотворения не соотносится с Кораном, так как «деву небесную» можно встретить только в раю, но коранический рай не находится на третьем небе, возможно, стихотворение Лермонтова навеяно мотивами Корана. Следует отметить, что даже в мире ислама образ гурии трактуется по-разному. Так, в комментариях к Корану Ибн аль-Араби можно найти одухотворение чувственного представления о гуриях: «И жены (эти) есть различные виды духовных существ священного мира»3. «Следовательно, – пишет Е.Э. Бертельс, – здесь все плотское в гуриях категорически отвергается: они лишь духовные существа, празднующие мистическую свадьбу с человеческим духом»4. Образ «девы гор» в поэме «Измаил-Бей» М. Лермонтова ассоциируется с «душой, // Освобожденной от земных цепей» – «создание земли и рая». Происходит чередование образа: то будто видение, «след небесного, рассеянный лучами», то вполне земная лезгинка. И все же в поэме побеждает «земная дева»: «В ее чертах земная жизнь играет, // Восточная видна в ланитах кровь». В начале описания образа Зары поэт говорит о «пери молодой», и в то же время он наделяет свою героиню главной отличительной чертой коранической гурии – черноокая: Перед ним, под видом девы гор, Создание земли и рая, Стояла пери молодая! Кто прелести небес иль даже след Небесного, рассеянный лучами В улыбке уст, в движенье черных глаз, Все, что так дружно с первыми мечтами, Все, что встречаем в жизни только раз, Не отличит от красоты ничтожной, От красоты земной, нередко ложной?
3 Бертельс Е.Э. Райские девы в исламе // Избранные труды: Суфизм и суфийская литература. – М.: Наука, 1965. С.88. 4 Там же.
Но и в «Ауле Бастунджи», наделяя Зару чертами коранической гурии, поэт сравнивает ее с земным «южным плодом»5:
Черны глаза у серны молодой, Но у нее глаза чернее были… Сквозь черный шелк витого кушака Блистало серебро исподтишка. Она была прекрасна в этот миг, Прекрасна вольной дикой простотою, Как южный плод румяный, золотой, Обрызганный душистою росою.
Таким образом, если в стихотворении «К деве небесной» сложно указать источник образа, то в восточной повести «Измаил-Бей» поэт наделяет героиню чертами коранической гурии, характеризуя ее как «создание земли и рая». В «Ауле Бастунджи» М. Лермонтов вполне определился: «Казалось, вся она была слита, // Как гурии, из сумрака и света»7. Противоборство лермонтовской «земной и небесной» девы имеет место, как считает М.Б. Каменева и в «Гурии» А.И. Подолинского, но победа остается за коранической гурией8. После встречи и совместной поездки по Кавказу с поэтомдекабристом Александром Одоевским у Лермонтова родился замысел написать роман о жизни Грибоедова. Он расспрашивал о нём всех, кто его знал, и начал мечтать о том, как, выйдя в отставку, обязательно посетит Персию, увидит Тегеран, выучит персидский и арабский
5 Каменева М.Б. Исламские мотивы и образы в русской литературе... С. 93–94. 6 Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: в 4 т. Т. II. – М.: Наука, 1983. С.217. 7 Там же. 8 Интересно, что образ «гурий» имеет один любопытный оттенок: они представляют собой (в зависимости от перевода) «полногрудых сверстниц», «дев-сверстниц с округлыми грудями» (К.:78:33:33) (переводы И.Ю. Крачковского, 1986, 464; Иман-Валерии Пороховой, 2014, 614). Определение «сверстницы» четко указывает на то, что мужчины, попадающие в рай – это молодые люди, павшие на джихаде. Сложно допустить, как сказали бы мусульмане, астагфирулла (прошу Аллаха простить меня), что пожилым людям будут интересны в раю их сверстницы (Ред.).
языки, а может быть, даже побывать в Мекке. В письме к своему другу С.А. Раевскому он писал в ноябре 1837 года: «С тех пор, как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в непрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы… Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остаётся только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским. Ты видишь из этого, что я сделался ужасным бродягой, а право, я расположен к этому роду жизни». Таинственная Персия манили Лермонтова особенно сильно, хотя он, вероятно, понимал неосуществимость такого путешествия. Описывая в своих творениях, прежде всего, то, что ему удавалось увидеть и прочувствовать, поэт, тем не менее, упомянул однажды впрямую свою тягу к Персии. Вот что читаем в стихотворении «Спор», написанном всего лишь за три месяца до смерти. Перечисляя прелести Востока словами «спорящего» с Шат-горой – так называли на Кавказе Казбек, он написал: И склонясь в дыму кальяна На цветной диван, У жемчужного фонтана Дремлет Тегеран…
Есть у Михаила Лермонтова стихи, в которых железным сцеплением напряженных слов, напором воли и страсти поддерживается дотоле неведомая русской поэзии непрерывность горения:
«Клянусь я первым днем творенья, Клянусь его последним днем, Клянусь позором преступленья И вечной правды торжеством. Клянусь паденья горькой мукой, Победы краткою мечтой; Клянусь свиданием с тобой И вновь грозящею разлукой. Клянуся сонмищем духов,
Судьбою братий мне подвластных, Мечами ангелов бесстрастных, Моих недремлющих врагов; Клянуся небом я и адом, Земной святыней и тобой, Клянусь твоим последним взглядом, Твоею первою слезой…».
Эти строки из поэмы «Демон» известны как «Клятва Демона». Любовный монолог, стилистически, несомненно, связанный с высокой риторикой и громовым глаголом Корана… В лермонтовском «Демоне», как считает С.Л. Коганович, четко прослеживаются черты не только христианского, но и коранического Иблиса9. К большому сожалению, художественная специфика западно-восточного синтеза в творчестве М.Ю. Лермонтова пока практически не изучена. О чем идет речь? Обратимся к работе С.Л. Коганович, в которой автор пишет: «Наконец, существовал еще один, быть может, самый интересный и самый перспективный, но и самый сложный путь взаимодействия русской поэзии с Кораном. Это путь западновосточного художественного синтеза, когда русский поэт ищет в Коране и кораническом мышлении не только то, что отделяет один народ от другого, но и то, что может сближать разных людей, не национально-особенное, а общечеловеческое, – и находит это в философской сути Корана10, в его отношении к жизни и смерти, к тайнам и законам человеческого бытия в его этических, нравственных постулатах. Ярким примером такого подхода могут служить пушкинские «Подражания Корану». В трудах Г. Гуковского, М. Нольмана, П. Тартаковского, Б. Томашевского, С. Фомичева и многих других исследователей даются разные интерпретации этого цикла. Мы присоединяемся к тем из них, в которых прослеживается, как в
9 Коганович С.Л. Диалог культур в русской художественной интерпретации Корана…
С. 275 10 И в этом поэт в чем-то по своему близок суфиям-пантеистам Руми, Ибн Араби и др.
С. 275 10 И в этом поэт в чем-то по своему близок суфиям-пантеистам Руми, Ибн Араби и др.
каждом из девяти «Подражаний» по-разному «совместились» воспроизведенные Пушкиным-Протеем кораническое мышление и восточная философия – и в то же время основополагающие, глубинные постулаты собственно пушкинской философии жизни и смерти, пространства и времени. Даже изменяя конкретные коранические сюжеты, выражая свои сокровенные мысли, поэт в то же время не отдаляется от смысловой сути Корана, обнажая, проясняя его философскую основу»11. Итак, дорогие молодые лермонтоведы, у вас есть интереснейшая тема «Западно-восточный синтез в творчестве М.Ю. Лермонтова», да, она малоизучена, но имеет большие перспективы. Она ждет своих исследователей. Возвращаясь к «клятве Демона», следует не забывать, что многие суры Корана начинаются словами клятвы, много пламенных клятв произнес Пророк, мир ему и благословение, и много есть в Великой Книге Ислама мест, которым сродни лермонтовский отрывок. Например, первые стихи из суры «Гора» или начало суры «Солнце»… Кажется, что одновременно с первыми движениями растущей души возникла в сознании мысль о судьбе, о тайне жизни и эта мысль до конца волновала одного из самых загадочных и гениальных русских поэтов. Путь Лермонтова осенили снеговые вершины Кавказа, видениями Востока населились его стихи, поэмы, повести, сказки. Бурные годы кавказской войны проведены им в тех окраинных областях, где христианский мир издавна граничит с исламским. Эти два мира с необычайной естественностью соединились в лермонтовских стихах в одно целое, стали нераздельны… В зрелых стихах Лермонтова его лирическое «я» сливается с образом кавказского скитальца, молящегося на перепутье Аллаху:
Но сердца тихого моленье Да отнесут твои скалы В надзвездный край, в твое владенье,
11 Там же.
К престолу вечному Аллы12.
Прямо или косвенно исламские мотивы возникают в прекраснейших стихах Лермонтова: в поэме «Беглец», в стихотворениях «Вид гор из степей Козлова» (вольный перевод из Мицкевича), «Поэт», «Три пальмы», «Дары Терека»… Замечательным явлением в творчестве Лермонтова следует назвать стихотворение «Я к вам пишу случайно, право…», больше известное под названием «Валерик». В нем великий исток целого ответвления новой литературы, в нем удивительное для европейца отношение к жизни:
… Я жизнь постиг: Судьбе, как турок иль татарин, За все я ровно благодарен; У Бога счастья не прошу И молча зло переношу. Быть может, небеса востока Меня с ученьем их Пророка Невольно сблизили… У речки, следуя Пророку, Мирной татарин свой намаз Творит не поднимая глаз …
Слова «не поднимая глаз» – это азбука искренне верующего. И, как заметил Эльдар Ахадов, Лермонтова, быть может, «невольно сблизили» с Исламом «небеса Востока», а Пушкина – прапрадед «Ибрахим» (Ганнибал) или полный поэзии «небесный Коран»13. Влияние исламского отношения к судьбе прослеживается во всем — и в жизни, и в смерти Лермонтова, и в философии его бессмертного романа. Вот начало «Фаталиста»: «Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у майора С*** очень долго;
12 В «Демоне» есть строки: «Казбек, Кавказа царь могучий, в чалме и ризе парчевой» (Лермонтов М.Ю. Собр. соч. в 4-х т. Т. 2. С.97). Сочетание мусульманской чалмы и христианской – еще одно свидетельство синтеза двух начал в произведениях поэта (Ред.). 13 Ахадов Эльдар. Ислам и мусульмане в русской литературе XIX века. URL: http://islamdag.ru/vse-ob-islame/25228
разговор против обыкновения был занимателен. Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, много поклонников…». Конечно, душу Лермонтова волновало это «мусульманское поверье». И, как видно из созданного им прозаического произведения, он знал о предопределении. Дело в том, что шестым и последним столпом исламского убеждения является вера в божественное предопределение, то есть безоговорочное принятие того, что всё, угодное и неугодное человеку, моменты счастья и скорби, удовольствия и боли, случаются по Божьей Воле. Так в Коране в суре 3 Алю ‘имран («Род Имрана») в аяте 139 говорится: «Всякому имеющему душу, надобно умереть не иначе, как по воле Бога, сообразно книге, в которой определено время жизни. Кто хочет себе награды в здешней жизни, тому Мы и дадим её; а кто хочет себе награды в будущей жизни, её и дадим Мы тому: Мы наградим благодарных». А в суре 25 Аль-Фуркан («Различения»), во 2 аяте сказано: «Он сотворил всякую вещь и придал ей соразмерную меру». И примеров предопределения, о которых говорится в Коране, можно привести немало.
***
Думаем, что необходимо обратить внимание на такой, на первый взгляд отрицательный образ, какой имеется в классической поэзии разных народов, в том числе и в персидской, и в русской. Речь идет о демоне, сатане. Как мифологический герой он известен еще со времён Ветхого Завета. И в литературных произведениях он имеет много ликов и много имён. Вот лишь некоторые из названий Сатаны в персидском языке: Ахриман, шайтан, Иблис, див. В русском языке нечистый тоже именуется по-разному: дьявол, бес, чёрт, князь тьмы, демон, лукавый… Как отметил Э. Каримириаби, Трактовка образа Сатаны в персидской литературе связана с представлениями иранцев об Иблисе, основанными на упоминаниях о нём в Коране и его толкованиях.
В священной книге мусульман Иблис означает существо, от которого далекa божественная милость. В Коране встречается 11 упоминаний слова Иблис, 9 из которых относятся к моменту сотворения Адама, поклониться которому по велению Аллаха должен был Иблис (суры 2:34; 7:11; 15:31, 32; 17:61; 18:50; 20:116; 38:74, 75), два оставшихся случая не связаны с созданием Адама (суры 26:95; 34:20). В некоторых контекстах слово Иблис однозначно со словом Сатана (суры 2:36; 7:20; 20:120), при том, что последнее (шайтан) используется в Коране 88 раз14. Слово Иблис происходит от корня арабского слова balasa, которое означает ‘разочарование, безнадёжность, отчаяние’. Слово шайтан произошло от древнесемитского сатан ‘противник’15. Как отмечает А.А. Деххода, в персидской литературе слово Иблис часто однозначно со словами шайтан (Сатана), див (демон), Ахриман (злой дух). Его другие названия – Абуморре, Харес, Азазил. В персидской поэзии иногда вместо слова Иблис используется Блис16. Если обратимся к творчеству великих персидских поэтов, то увидим, что во многих их произведениях присутствует образ Иблиса. Самые известные из них – «Маснави» Мовлави (Джелаладдина Руми), «Тазкиратул Авлиа», «Илахи-наме», «Мантегэ ат тейр» Аттара, «Шахнаме» Фирдоуси, «Мирсад алибад» Наймеддина Рази, «Тамхидат» и «Намеха» Эйн оль Азата Хамадани, «Тавасин» Халладжа. Откуда появляется этот отрицательный образ в произведениях как древних так и средневековых стало предметом изучения ряда ученых. Украинская исследовательница Любовь Романчук, отмечает: «Сатана (по-еврейски satan, арамейски sitena или satana, "противник в суде, в споре или на войне, препятствующий, противоречащий, обвинитель, наушник, подстрекатель", сравнимый с арабским